- Сука. Сука. Чертова сука, - трубка телефона отлетает в наливной пол, и антенна хрустит у основания. Я чертовски старомоден в выражении своих эмоций и сейчас мне, как редкостному истерику, хочется вырвать волосы этой черной курве, которая почему-то решила, что может принимать решения самостоятельно. Ноздри нервно, будто у бойцового быка, вздымаются, а обезумевшие глаза норовят взорваться прямо в глазницах, капилляры лопаются больше, чем после нескольких косяков. Пустишь женщину к себе в постель – и она уже заграбастает всю твою жизнь, не так ли? Это мы посмотрим, моя красавица, посмотрим, если я не выколю тебе твои оленьи глаза сразу.
- Эй, ты! – тыкаю пальцем в вопросительно озирающегося охранника, имени которого, честно говоря, не помню, а скорее всего не знаю, - Ты, motherfucker, ТЫ! или ты думаешь, что я указываю на пустое место? Так и есть. Дай мне свой телефон. Быстро, шевели своей плоской задницей!
Очередным shit выругиваюсь себе под нос и по неожиданным способностям собственной памяти набираю номер телефона, запивая первый гудок ледяным кампари с водкой. Один к одному, всё правильно. Она всегда отвечает сразу, несмотря ни на что. Хоть что-то смогла выучить на человеческом языке. Маугли,  нашлась, блять, Мулан.
- Сладкая,  не могу найти тебя в клубе, - тягуче-ласковым голосом пытаюсь пробиться через шум помещения, напряженно вбиваясь в разваренную спинку фиолетового дивана, - Супер, десять минут – и я поймаю тебя у чёрного входа.
Ты что, хочешь попритворяться, кудрявая? Разбить бы этой девице лицо однажды, как это пару раз делал узкоглазый, да ей повезло – я, знаете ли, слишком хорошо воспитан.

Ночь в клубе грязная, и я выпил больше положенного – так больше, что не заметил, как этой чертовки нет рядом уже с полуночи. Помещение залито бесстыдным неоном, белым мерцанием и мокрыми телами, дергающимися под очень слабый хаус. Я знаю, что сегодня по туалетным кабинкам вместе с венерическими заболеваниями разошлась партия колес, с которыми в Готэме был почти месячный застой, поэтому бетонные стены ломятся от обилия тушек в возрасте от двадцати до пенсионного.
- Dammit! – откидываю ногой осколок разбитого стакана, и почему-то совсем не хочу веселиться, как все эти ублюдки вокруг. Не думаю, что старость всё же решила накатить на меня, но ежесуточное лицезрение одинаковых раскрашенных лиц меняет представление о яркости и разнообразии жизни. Мне, конечно, нравится чувствовать себя королем, но эта мысль действенна только в случае особо изощренных алкогольных заходов, когда я, уподобляясь себе в 40, начинаю думать о растраченности жизни. А сегодня мне откровенно хочется нажраться, потому что неделя выдалась невыносимой: начиная разборками с какой-то мелочной бандой, решившей поджать соседние улицы, и заканчивая повышением процентной ставки у Фальконе. Их мелкий отпрыск, седьмая вода на киселе, явно жалкая ошибка забытой контрацепции, Малыш Арно – так его зовут, сел мне на шею уже несколько месяцев как. Семья поручила ему заниматься распространением оружия. И он лихо задрал свой итальянский носишко, надеясь перехватить мой бизнес. Бизнес, за который я боролся, когда его матушка-бревно, которая даже спину прогибать не умеет, еще переживала, что не найдет себе мужа, перестав быть целкой. Малыш Арно был невыносим, как все богатые отпрыски – пусть он и не был полноценно белым, зато болтал, как настоящая белобрысая идиотка. Не чтил старших, любил говорить о расе и в целом вел себя совершенно неуместно обстоятельствам. Я норовил спустить всех своих собак на этого хорька или хотя бы главную сторожевую, но парень Фальконе – Марио – быстро поставил мальчишку на место, только и мне пришлось пожертвовать лишними тремя процентами. Три процента! Вы хотя бы на секунду представляете, какие это деньги при нынешних оборотах? Может быть, мне теперь придется и клуб перерассчитывать, и привлекать рекламу? Спасибо, расскажите об этом Фиш с её побитыми фужерами не первой свежести, а я, пожалуй, буду попросту продавать больше. Конечно, моя девочка не смирилась. Как посаженная на цепь хищница, она все металась, норовя сорваться в каждую секунду – и каждый раз натыкалась на моё молчаливое неоодобрение, которого всегда было достаточно для полного взаимопонимания. И тут мне звонит кто? Марио, мать его, Фальконе! А почему? Потому что кто-то неизвестный скинул машину Арно с моста. Машину, естественно, вместе с малышом Арно. Несчастный случай, говорите? Только машина была отключена, шах и мат, моя мастерица, выбрала бы случай, когда я нажрусь еще больше – и я бы, может, не заметил твоего отсутствия. И теперь мне, видите ли, нужно расхлебывать эти помои, наваренные моей ненаглядной машиней-убийцей, потому что вместо Малыша за оружие возьмется какая-то баба. А с бабами я разговаривать не умею, с бабами меня учили делать другие вещи.

Музыка бьется в голову так навязчиво, что я хочу заткнуть всех и каждого, прокрутив на проигрывателе голову какого-то зеленоволосого модника,  – звуки безвкусной градацией скрипят, звуки ломятся в черепную коробку, и я дышу все тяжелее, как престарелый асматик. Дышать становится всё труднее с новым стаканом, и пальцы нервно перекатывают между суставами счастливую фишку в кармане. Я зол, я невыносимо зол и, проходя по полуосвещенному коридору, наотмашь ударяю локтем в бок первого встречного. Просто чтобы не болтался на пути, чтобы, мать его, никто не болтался на моем пути, пока я на своих двух лично иду встречать эту непослушную суку. Что она о себе возомнила? Может быть, и вовсе перебьет весь клан Фальконе, чтобы никто не смел помешать моим, моим, черт возьми, делам? Походка грузная, как у раскачивающегося медведя, ноги немного шаткие, а зубы нервно грызут губы, пока я пробираюсь по техническим комнатам к черному входу. Мне хочется прихватить с собой дубину, чтобы одним движением прибить девчонку к стене, и я надеюсь, что десятка фантазий будет достаточно, чтобы не убить её в действительности. Пусть еще раз что-то скажет о моих приступах гнева – точно огребёт, психолог-недоучка.  Тыльной стороной ладони вытираю пот со лба, скапливающийся в жестких бровях, и откидываю в сторону увязавшегося за мной мальца, которому, видно, поручено никогда не отходить от меня в случае, если рядом нет моего талантливого киллера. Но у неё, знаете ли, свои дела, кто я, чтобы помешать воплощению её великих планов в жизнь? Когда я пьян, клуб каждый раз кажется мне гребаным лабиринтом из бестолковых работников, комнат слишком темных или слишком светлых, и коридоров со слишком большим количеством дверей. Я знаю, что она уже стоит там – с прямой спиной, будто на эшафоте, ровно за дверью. Дверь поддается с уверенным пинком, и я, конечно же, сразу вижу её. В окружении помойной сырости засаленного переулка, где помимо ледяных стен клуба – только отходы и тупиковая металлическая решетка. Я вылетаю, как зверь, как выпущенный из клетки громила, которого впервые за несколько месяцев прикорма предоставили живую добычу Громадная ладонь хватает её за шиворот, ткань трещит по швам, как, кажется, трещу я в абсолютной неспособности контролировать происходящее.
- Скажи, милая, я похож на идиота? – пальцы впиваются в тонкую шею, направляя лицо в упор ко мне с бесстыдной дистанцией в несколько сантиметров, - Скажи, может быть, у меня на лице написано «я идиот, наебите меня!»? Пните меня, мать твою! – сжимаю пальцы сильнее, вдавливая руку в хрупкую шею, и наконец отпускаю, крепко приобнимая девчонку за плечи, прижимая к себе так сильно, что кости хрустят, - Расскажи, с какой стати в твоей миловидной головушке вообще зародилась такая мысль? И только попробуй сейчас отнекиваться, я тебя пристрелю, как собаку.

Когда я по несчастливой случайности вспоминаю, что этот азиатский сморчок не так давно толкался в мою девицу, мне хочется залить в неё литр антисептика и прокварцевать. Казалось бы, как такой человек, как я, может отличаться подобной степенью брезгливости? Вилась вокруг зазывной самкой, пока низкорослый китайский ублюдок глотал таблетки, чтобы её выпороть, а теперь еще будет припоминать? Она, конечно же, знает, как вывести меня из себя, когда я и так готов переломать суке все конечности. Она, конечно же, знает, что гнев – пожалуй, единственное, чему не писаны пределы.
Пальцы жмутся в тускло-караковую кожу, ключицы продавливаются под натиском большого пальца, и я шумно выдыхаю через ноздри ровно в густую гриву на макушке, пытаясь справиться с наступившей яростью. Глок сладостно ластится за ремнем и словно нашептывает: «Давай, попробуй, тебе понравится». Я, конечно же, могу прострелить эфиопской дряни ногу, но остатки благоразумия диктуют занимать руки её телом: собирать пальцы на загривке, другой рукой сжимать худосочное запястье, болезненно сдавливая кость в секунде от перелома. Если я достану пушку, я прострелю этой паскуде лицо, и не за то, что она решила устроить себе самоволку, а за то, что даже сейчас позволяет разговаривать себе, как чертовой хозяйке борделя. Упереться бы в этот раз в горло не членом, а заряженным стволом, разрядиться не спермой, а пулей – может быть, ей таких брачных игрищ не хватает, если она так смело упоминает всуе своего ностальгического короля пыток и рисовых плантаций?
- Honey, знаешь что? - ладонь ухватывает шею, поджимает под углами челюсти с несвойственной мне силой, и я сжимаю пальцы на смазливом личике так крепко, что её черты лица искажаются в позорной гримасе с дутыми губами и смятой кожей, - Мне насрать, - я говорю ровно ей в рот, в этот грязный невыносимый рот, который порезать бы от уха до уха – может быть, тогда спеси поубавится, когда эта потаскуха останется без своей козырной миловидности. Гребаный Джокер или туз к десятке – вот кто она, вот почему я вечно таскаю её, игнорируя невозможность посадить на привязь. Ведь иногда на этой шее так хорошо смотрится хлесткий ошейник.
Власть над собой — самая высшая власть, порабощенность своими страстями —
самое страшное рабство. © Луций Анней Сенека.
Я, наверное, сам должен проклинать себя, что когда-то повёлся на эту шельму, то и дело норовящую соскочить с любого поводка – да пуститься оголтелым гоном во все тяжкие, ровно так, как ей всегда было привычно жить. Свобода, знаете ли, подрезает разум у таких неприрученных, как она. Всё бьется вперед, одергивает, даже в постели, а зачем – я сам не понимаю, сидела бы, скакала на пригретом, да была довольна. В этом, конечно же, есть обольстительное очарование, на которое не встанет разве только к семидесяти, и я за два совместных года – это, черт возьми, серьезный для меня срок – привык только мерцать равнодушно над стеклами очков, да и отпускать её дергать прутья клетки и рычать, пока самой не надоест. Дикая, черт побери, дикая совсем. Никогда не рассказывает о том, откуда взялась, почему творит, да я и не спрашивал – работу она всегда выполняет безукоризненно, поэтому отклонение от колеи – это закипание спирта в жилах до состояния физических ощутимых колик и артериального шума в ушах.  Man, я стар и совсем не должен привязываться. Чернокожий звереныш, но мой, мать вашу, мой – неужто мысли в её голову вдалбливаются только с синяками?
Джонни дышит тяжело, Джонни смотрит на меня так алчно, словно напрашивается, провоцирует дешевыми напоминаниями о своей былой принадлежности – так с хера ли ты стоишь здесь, маленькая давалка из чайнатауна? Отпуская залосненное лицо, я, стискивая зубы так, что желваки выпирают, обхожу девчонку и останавливаюсь сзади. Дыхание порывисто бьется куда-то под волосы, гневно путается в непослушных кудрях и шипит кислотой на коже. Руки, отмеряя болезненные контрольные точки, сжимают плечи, в неестественном прогибе продавливают спину назад, а там и локтевой сгиб ломится под натиском накаленных грубых пальцев. Пальцы скользят медленно, словно даже и ласково, и я упираюсь подбородком в висок так, что в девичьих ушах отдается хрипящие выдохи – моя неуемная попытка прийти в себя. Я бы загнул её здесь, связал и оставил голую до утра – посмотрим, какие пропоицы воспользуются жилистым телом наемницы, пока усталый местный безумец не прирежет брошенку разбитой бутылкой. Говоришь, не мамочка мне? Не моя собственность? Может быть, снова хочешь принадлежать всем и сразу? Анатомия, знаешь ли, позволит.
- Хочешь, я сдам тебя обратно пиздоглазому ? Потому что я, - несносным акцентом, - руки марать не буду, забыла, baby?  – завожу тонкие руки за спину, намеренно заламывая кости, и шиплю с ожесточенным спокойствием, которое может выражать только крайнюю форму ярости, - Я задаю вопросы. А ты отвечаешь, - в кисти вслух хрустит трапецевидная кость, и я прижимаюсь грузным торсом к её позвоночнику. Одним грубым толчком заставляю девичье тело упереться грудью в засаленную стену и придавливаю крошку щекой к влажному камню. Она же такая сильная, маленькая убийца, чертова суккуба, но кости так тонки, что только прессом к её спине я откладываю возможные переломы.
- Хочешь, чтобы тебя пытали? – ногой ощутимо ударяю в подколенную область и натягиваю залом сильнее, прижимая тело к шероховатому бетону, ртом наклоняясь к уху, -  Не нравится быть чьей-то, моей, может быть? – подцепляю хрупкий мизинец и отвожу его в сторону, - Мне это нахрен не нужно, kitty.  Поэтому, будь любезна, моя маленькая принцесса, или рассказывай, что ты натворила, или разбирайся с бакланами из чайнатауна самостоятельно, а я тебе еще подгоню этих макаронников, окей? – пересохший рот жмется к виску, и запах горького алкоголя отскакивает от стены в ноздри так, что я прикрываю глаза. Без «а потом» и «как мы будем решать» это, детка, без этого напускного дерьма, которым ты будешь кормиться следующие несколько месяцев.
Я задам тебе еще с десяток вопросов, моя резвая амазонка, пока, блять, ты не растеряешь весь свой словарный запас и не будешь мычать недобитой собакой. Этого ты хотела, любительница острых ощущений, или в печеньях с предсказаниями тебе обещали господство над Готэмом?

Отредактировано Suge Latore (2016-03-23 20:26:38)

Я всегда старался не водить дела с женщинами. Не заводить с ними общее имущество, общие планы и уж тем более – общее потомство. Женщина – это гребаное проклятье, понимаешь? Раз ты дашь слабину, и она будет давить на неё день за днем, пока ты не сломаешься, как сучье ничтожество, будь то твоё влечение к её обнаженному телу, невозможность переносить слёзы или внезапно ломающаяся покорность.  Твоя расположенность, твоя страсть, твоё доверие, твоя, блять, любовь – это главные слабости, которыми она будет жонглировать, как развратная циркачка, так ещё и умудрится тянуть из тебя бабло за каждое жалкое представление, главным шутом которого всегда станешь ты. Чёртов клоун на арене любовных игрищ. Я не переношу женщин, я положил на них –цать лет своей жизни, я водился со шкурами похлеще Баттермор, оставлявшими меня с настоящими бумагами о разводе и ни с чем, я водился с шавками, которые сосали кровь вместо положенного органа, и я, черт возьми, никогда не встречал никого опаснее этой суки. И всё почему? Потому что только она взывает к одержимому желанию принадлежности.

В полуподвальном окне ровно под мыском ботинка на секунду загорается свет и тут же гаснет в тревожном мигании дешевой лампочки. Я уже проклинаю складских, я проклинаю каждого, кто отвлекает меня. Будь возможность – я бы атомной бомбой стер половину округи, чтобы этой дряни было некуда бежать. Чтобы если выкручиваться, то в этот раз через мой труп, for real. Метрах в ста ебучие малолетние наркоманы, самопревозглашенные party monsters что-то кричат и громко смеются, и мне инстиктивно хочется натравить на них Джонни, чтобы потом аннигилировать саму.
Киса, перебей здесь всех, чтобы мне было комфортнее тебя душить, олрайт?
Смерть и секс всегда предательски соседствуют в природе, в умных книжках пишут про эрос и танатос, а я – без пяти минут старик – разрываюсь между соблазном пустить пулю в голову этой чернокожей хамке и непомерным желанием выебать её в этой грязи.  Загнать член в глотку так глубоко, чтобы только хрипела и задыхалась, и колени раздирала о зассанный асфальт, зажать нос, чтобы по-настоящему задыхалась – может быть, тогда перестанет играться с моим терпением? Может быть, когда я оставлю её с пурпурными отметинами пальцев на шее и вывихнутым плечом – она поймет своё место? Может быть, это тело просто требует, чтобы били, трахали и выжимали до последнего? Сучка из гетто, гребаная часть меня, зажавшая себя – самостоятельно – между вшивыми переулками и наркопритонами. Чертова шлюха из пресловутых «я сама за себя», которой гордыня позволяла отдаваться за копейки, но никак не разрешает стороннему завладеть всем естеством, как будто бы это хуже. Как будто бы Я – сделаю хуже.
- Если я захочу, babe, ты даже в луже дерьма встанешь на колени и будешь работать ртом до посинения, пока я не останусь доволен, – рука пережимает артерии и выгибает шею назад, вдавливая затылок в объемную цепь у меня на шее, - И мне нет никакого дела, что бы ты предпочла. Ты – моя, и я принимаю эти сучьи решения, я, понимаешь? – последней истерической каплей рычу диким зверем и зажимаю худое тело до убедительного треска позвонков. Моя.
Пару лет назад крошка дула мне на игральные кости, а я со всей свойственной образу харизмой шутил о кудрях, длине юбок и неспособности выпивать слишком много: «Милая, твой китайский daddy разрешает?». Сейчас же глаза наливаются кровью, капилляры лопаются – по одному на каждое слово из её еретической речи, клокочущей в уши хуже, чем дешевый транс, который так активно выбивается через щели, двери и окна. Я, конечно же, не идиот, и вспышки агрессии на то и называются вспышками, что проходят пусть и сокрушительным цунами, но проходят. Я хочу прощения? Я хочу гребаных извинений? Я нихрена не знаю, чего я сейчас хочу. По-хорошему, хочу придушить тебя или перебить затылок о булыжник, но вторую такую не найду. Она испытывает меня до последнего, она испытывает меня значительно более умело, чем могу позволить себя я. Мне, в общем-то, нет никакого дела до Арно, потому что в конечном счете эта проблема решится несколькими неловкими, но убедительными беседами. Мне есть дело только до тебя и себя, а точнее – до невозможности контроля. Ярость сияет багряной раной, кровь пузырится и плещется во все стороны где-то внутри, гневной/гнойной язвой по имени Джонни Баттермор. Боль имеет свойство притупляться, даже в месте выстрела – нас так учили на улице. Ты в итоге не почувствуешь, как сдохнешь в луже собственной крови, потому что перестанешь чувствовать, как через рваные края вытекает жизнь. И я стараюсь дышать глубже, я стараюсь держать себя в руках, потому что рычать дальше – значит двумя руками разрывать кровавую кожу, значит умирать в зассанном переулке: либо мне, либо тебе.
Я выдыхаю.
- Я не собираюсь промывать тебе мозги, - пальцы скользят от ребер к бедрам и зажимают напряженную мышцу, - Shorty, ты мне нужна, и ты знаешь это, - говорю тихо и вкрадчиво, ровно на ухо, пересохшими губами едва касаясь мочки, а тело не противится – прижимает хрупкую фигуру к стене с такой силой, что та через раз может сделать вдох. Я не знаю, когда в последний раз позволял себе, пусть даже по пьяни, проговаривать очевидное, но эта чертовка сегодня явно забыла свой человечески-сучий разговорник, и я, усталый от собственной вспышки агрессии, пережевываю каждую букву и вкладываю ей в рот.
- И я не люблю, когда люди пользуются моей расположенностью, понимаешь? А ещё я не люблю говорить об одном и том же. Я люблю поболтать, моя хорошая, но я не учитель младших классов, чтобы вбивать в твою кровожадную голову одно и тоже, - шумный выдох сопровождается перекатыванием кадыка, и я прижимаю ладонь к плоскому животу, отделяя тело от липкой стены, - И мне не нужны твои извинения. Ты совершила большую ошибку, - тягучий шепот вьтся по взмокшей шее и путается в ломких кудрях, - О-о-о-очень большую ошибку. Каждое твоё действие – это моё действие. И отвечаю за него я. А я не хочу оставаться недовольным своими действиями. Мне просто нужно знать, понимаешь ли ты это, okay? Потому что если ты не поймешь это, - пальцы хватают прядь длинных волос и заправляют её за ухо, - Я больше не буду с тобой церемониться. Ты ручалась избавлять меня от проблем, а не добавлять их, помнишь, sweetie? Я. Сказал. Тебе. Отвечать. На. Вопросы.
Мне, конечно же, хочется сказать, что я эту сладкую шею замотаю коротким поводком – да разве ей в действительности нужна конура?

Отредактировано Suge Latore (2016-04-04 20:39:43)

Поддавайся. Поклоняйся. Пресмыкайся. Слова вьются, слова льются, и я заведенным кобелем напрягаюсь, вжимаясь в худую фигуру до хруста, до боли в собственной груди и пережатых нервов. Как порой распылившийся любовник требует пресловутого «я твоя шлюха» вслух, так и я хочу слышать эти слова – и она, конечно же, как всегда, она даёт. Она всегда даёт то, что мне нужно, и просто даёт. Я, разумеется, становлюсь слаб, так слаб, как может быть блядски поверженный в своей гордости мужик. Потому что, черт возьми, единственное похабное змееподобное скольжение тела по пряжке ремня вызывает такой подростковый стояк, что пальцы с большим ожесточением вжимаются в хрипящим голосом раздираемую шею – наверное, так душат в порыве безудержной любви, перемешанной с не менее ярой ненавистью.  Пожалуй, именно так убивают, когда чертовка напоминает о собственной – почти старческой – потенции.
- Моя, - на выдохе повторяю только одно слово, тяжелым шепотом прорываясь к застланным кудрями ушам, в жадном порыве жмусь губами к мочке, изгибая шею, несусь, влекусь, грязью обволакиваю каждое движение – хотя, казалось бы, разве можно еще больше грязи, чем твои слова, ma?  Я знаю, что моя, конечно же, знаю, и, наверное, ничерта не сомневался никогда, но мне хочется делать ей больно каждую секунду, чтобы сквозь слезы твердила о своей принадлежности и стелилась своей шалавистой натурой только под моим телом, под моими, блять, ногами. И я, очевидно, пропускаю мимо ушей то, чем она хочет задеть, чем она хочет бессмысленно самоутвердиться – чего тебе не хватает, крошка, когда массивные пальцы вьются по низу живота и сдавливают тазобедренные кости, так безропотно выпирающие на податливом теле?
Я болтлив, разговариваю чаще всего, как чёртов радио-фрик – что ни попадя, но сейчас я замолкаю, эта сука знает, чем меня заткнуть, черт возьми. Пользуется своими знаниями, крутит слабостями, как гребаный цирковой жонглер, и ведь не испытывает стыда, не знает совести – такие, как она, напрочь лишены столь детских погрешностей. Большие в твоей жизни, кошечка, только убийства и член, но уж точно не приторные воспоминания. Рука ползет ядовитой гадюкой вслед за словами, от талии по бокам и заднице, вверх и вниз обратно, я зажимаю внутреннюю сторону бедра, я шумно дышу и почти рычу, я представляю, как о грязную каменную стену исцарапается её грудь, если раздеть прямо сейчас – в паточном готэском августе, в этой демонической духоте и запахе выхлопных газов. Жадные лапищи рвутся под рубашку и сжимают сговорчивую кожу между коротких ногтей, я хочу делать ей больно каждым словом и жестом, я хочу делать её вычурно счастливой, я хочу выбивать до последней капли, пока не иссушится окончательно в своей горячной молодизне, потому что – для чего еще существует категория собственности?
В эту секунду я игнорирую её вопросы и игнорирую слова, потому что уже и так слишком безобразно повёлся на льстивые речи, будто бы и не водился с девицами языкастее. Внутри всё кипит в безудержном симбиозе кипящей агрессии, нервного возбуждения и насильственных порывов. Я хватаю девчонку за загривок, подбираю пальцами клок колючих волос, алчно вдыхаю запах и сгребаю их в руку, с силой оттягивая кожу головы на себя, болезненно прогибая тонкую шею навстречу себе и стягиваю цепкую ловушку сильнее, чтобы на глазах непроизвольно выступали слёзы. Я смотрю ей в глаза, я молчу невыносимо, лицевые мускулы рефлекторно подрагивают в тревожных сигналах новой вспышки, я отделяю секунды, я вычленяю минуты, настырно вдавливая тело в стену, в неестественной позе прогибаю назад.
И внезапно отпускаю.
Небрежно оттягиваю за волосы назад и отталкиваю Баттермор в стену, будто от изнеможения, будто от исступленной усталости под налитыми кровью глазами. Я смотрю на неё, с головы до ног, отмеряя взглядом каждое совершенство и с ещё большей сладостью – несовершенство. Сучья червоточина моих фантазий, глупая Баттермор, разверзающая жизнь на ненужные полвека и несколько самых важных лет. Отмечаю про себя, что, пожалуй, повелся когда-то, как безмозглый отчаявшийся идиот,  на угловатую фигуру и огромные детские глаза, которые она во времена работы на азиата безвкусно подводила жирным синим карандашом, то и дело стекающим разводами к вечеру и развратными черными мазками по коже – когда я запирал её тело в угол вульгарно-красной туалетной кабинки. Повелся на резкие движения и умилительную неуклюжесть ребенка, который по ночам сворачивает шеи. Пьяное рождество, где эта девчушка, словно набитый подарками и конфетами от загулявшего отца детеныш, путалась в иголках и гирлянде, а я ужасался в умилении – что же за блядская жизнь была у этой крошки?
Я даю тебе слишком много, милая, я не ставлю тебе ограничений, родная, я всего лишь помогаю тебе справиться с ролью.
- Возьми, - колким спокойствием на выдохе, протягиваю руку, между пальцами сжимая блестящую золотую zippo, всегда припрятанную в кармане рядом с пошлым портсигаром, забитым двумя лениво скрученными косяками – так, что пузатые формы норовят порваться, - Ты счастливая крошка и тебе повезло, что у меня больше ничего нет с собой, - кроме, на самом-то деле, глока, - Мог бы оказаться нож, доходит? Baby doll, если ты думаешь, что можешь виться здесь, как дешевая шлюха, и тебе всё будет прощено, ты ошибаешься, - возбуждение отходит волной патронального доминирования, броско отзываясь шумом крови в ушах и слабостью в коленях, - Так что я хочу, чтобы каждый раз, когда в твою ебанутую головушку взбредет идея вести себя по своей воле, - вычурно выделяя, смотрю в вопросительно нахмуренное лицо, - ты смотрела на свою ладонь, которой ты сейчас займешься. Зажигалку я тебе дал, а стойкости и терпения у тебя и без того отбавляй, sugar, я жду. Я буду считать. До десяти, - с садистическим спокойствием, с хирургическим безумием и девиантным жжением в затылке.
Пользуясь секундой мешканья, я хватаю Джонни за запястье и прижимаю влажную ладонь ко рту в смазанном коротком поцелуе – туда, где через несколько мгновений должен разверзнуться рваным кратером ожог. Отпуская – делаю шаг назад.
- Раз.
Шуг, говорят, чокнутый. Я, говорят, пизданутый на всю голову.
От любви сходят с ума, не находишь?

День, когда я выбрал Джонни, был днем, когда она, конечно же, выбрала меня. Помню лишь, как она отражалась во всех зеркалах сразу, стоило только появиться в холле. Не помню, кто тогда носился киллероподобным отростком рядом, помню только, что из казино я не вылезал добрый месяц: нажирался, как дрянь, нюхал на глазах у крупье и оставлял все возможные деньги в качестве залога своего возвращения. Я, конечно же, смотрел на неё жадно, пока она в вульгарном красном платье на восточный манер маялась вокруг коротколапого (уверен, это не единственное короткое в его теле) суши-мастера, и я пихал локтем в бок пухлявого и обрюзгшего старину Джереми: «Видишь, bro, что ни делай, всё равно это ебучая черная натура – быть рабом, надеюсь, он хотя бы исправно ей платит». Потому что я ей не платил.  Таким, как она, платить неинтересно – пропадает азарт, а ради чего, собственно, еще стоит находиться в этой золотом усыпанной дыре? Замызганная сальными желтыми пальцами, она нравилась мне любой, я хотел её любой – так сильно, что был уверен, будто растрачиваю последнее дыхание на этот тугой зад. И ведь растрачивал.
- Только не порань своё личико, Баттермор, в тебе же должно оставаться хоть что-то сладкое, - смеюсь на «раз», звонко закатываюсь в приступе смеха, когда лезвие ножа хлестко впивается в ладонь, и девица, зажмурившись совсем по-детски, кровью рисует своё волнолюбие. Это стоит свободы, sweetheart? Это стоит того, что тебе совсем не нужно?
Счастливая крошка. Ответственная дикарка. Выполняет поручения – не надо просить, по взгляду поймет, кого нужно оставить калекой, а кого – мертвецом. Я всегда заливисто смеюсь её убийственной психопатии, скалю неприлично белые зубы и смеюсь над изуродованными трупами, над которыми возвышается пухлогубым палачом моя девочка. А она хмурится, сдавленно рычит,  отворачивается и никогда не смеется в ответ – мол, это тебе не шутки, Лэйтор, а настоящая смерть, настоящая боль.
Смерть, my love, - это самая главная шутка нашей жизни, но ты так и не поняла, что каждый раз я смеюсь над самым страшным клиническим сбоем природы – твоими девичьими глазами, вдребезги расчерчивающими человеческую судьбу.
You pull my disgrace in the moonlight
People are just what they have
Я не испытываю наслаждения от вида крови, как эти новомодные психопаты, рассыпавшиеся по кожей обитым подвалам Готэма. Я не считаю кровь проявлением предвзятого естества, не выискиваю в ней человеческую природу. Кровь, в сущности, такая же гадкая секреция, как любые органические жидкости – вопрос лишь в объемах. Мне нет мочи наблюдать за багровыми лужами под затылками разбившихся и перерезанными артериями, мне нестерпимо брезгливо и удивительно жутко, как маленькому ребенку: грязь, мерзость, скабрезная банальщина человеческих внутренностей. Поэтому преимущественно Джонни душит, Джонни перетягивает провода на шеях, Джонни травит, Джонни – специалист по несчастным случаям.
На самом деле, я страшно боюсь крови.
Несмотря на свою непереносимость, я не двигаюсь с места, давая ей возможность продемонстрировать себя во всей красе, процедить этот хоррор-перфоманс до последнего – не этого ли ты хотела? Я терплю, я жадно терплю до буквы U – или просто вычурных вензелей, выкраиваемых лезвием. Чертова идиотка. Думает, что держит за яйца, сумасшедшая блядина, возомнившая себя независимой львицей – только поманит искрящимся оскалом, и я растекусь гребанным мальчишкой руками вокруг всего тела. Я, черт возьми, давно должен был скормить её поношенное тельце свиньям или местным бомжам, отправить в чан кислотой или распять на готэмской площади для увеселения малолетних панков, да только дрянь хронической болезнью врослась, возраст должен напоминать о себе не только глубоким кашлем и слабостью в суставах, но и отчаянной падкостью – до самого нелепого, что могла преподнести жизнь.  Меня физически тошнит от вязких багровых капель, свинцовыми гирями разбивающихся об обшарпанный асфальт. Кровь разбивается о лужу, тянущуюся струйкой от сливной трубы, то, что было Джонни, мешается с чьей-то мочой и отходами. Тошнит всё сильнее, дышать – всё тяжелее. Тошнота подступает глухим комком к горлу, и я, шумно набирая полные легкие воздуха, прижимаю массивную ладонь к лицу – только бы инстинктивно закрыть нос и рот, словно металлический привкус уже сочится где-то на кончике языка вперемешку с терпим вкусом её тела. Тошнота застилает пеленой гневные глаза, тошнота старательно выбивает из меня любое подобие выдержки и стойкости. Я бы с большим смакованием наблюдал за тем, как пузырится и расходится жженными лоскутами кожа, не гнушался запаха гари человеческого мяса, но только, блядь, не эта чертова кровь – уверенная способность выбивать меня из колеи.
Джонни скрипит, Джонни едва сдерживает стон, а я уже не могу сопротивляться – и глазами упираюсь в раскачивающуюся лампочку на козырьке черного входа, пока взмокшая ладонь прижимается ко рту так крепко, что скулы сводит. В ушах громогласно простукивается неведомый ритм, сходный вибрациям стен клуба, и я верчу корпус то в одну, то в другую сторону, только бы не нарваться взглядом на исполосованные руки. Я, конечно же, был бы не прочь, если бы slutty выбила моё имя себе внизу живота, на груди и даже на копчике – чтобы каждый ублюдок, позарившийся на мою Баттермор, знал, к кому обращаться. Я, конечно же, самодовольно горд, но кровь продолжает литься, а Джонни – скулить так невыносимо, что в голове проворачивается большой взрыв – а, может быть, и страшнее. И смотрит она не меньше, чем дичью, бьется глазами, вынуждая то и дело возвращать взгляд к ебучей на десятый счет сцене. По три секунды на одну, чертовы полминуты проходят опустошенными выстрелами в голову – я повержен, я убит, и я совсем не могу прийти в себя. Слюна скапливается между языком и нёбом, вязкими сгустками слепляет зубы, я сжимаю челюсть сильнее, кости ноют от безысходности – я вынуждаю себя смотреть на то, как эта сумасшедшая выполняет не мой приказ. Скажу ей отрубить себе палец – она отрубит руку по локоть, только бы доказать свою приторную свободу.
- Десять, блять, десять, - кричу на всю гребанную улицу, практически реву, я напрасно пытаюсь прервать мою окровавленную малышку, но та верещит не своим голосом и тычет исполосованной пятерней прямо в лицо так, что мне становится совсем дурно. Юродивая садистка, затылок горит, глаза широко раскрыты – и мне нет смысла изображать отстраненность, Баттермор, чертова сумасбродка, и так всё знает. Я хватаю её за запястье и тяну на себя, пальцы вляпываются в теплую кровь, а девчонка инстинктивно противится, как упрямое животное.
Простая человеческая забота так сильно наполняет жизнь, что для других чувств места не остается, и я забираю в охапку подрагивающие от прикосновений плечи. Я прижимаю Джонни к себе так крепко, что на трепетные мгновения забываю и о злости, и о возбуждении, и даже о себе – только упираюсь напряженной ладонью в шерстистый затылок и прижимаю голову к своей груди. Очертания глаз мешаются с тусклым мерцанием фонаря, луна старательно бьется из-за кустистых облаков, а в соседнем переулке как всегда кого-то убивают. Сумасшедшая Баттермор, неумолимый и кровожадный выкидыш готэмских улиц, чью фигуру я готов обнимать сильнее прежнего, словно живое созерцание пульсирующей крови выбило из меня остатки выдержки.
- Если ты ещё раз выкинешь что-то такое, - голос срывается со сдавленного шепота на протяжный рык, я зарываюсь в волосы, взмокшие на загривке, и размеренными движениями поглаживаю голову в попытке отдышаться от внезапной панической атаки, - Клянусь, будешь своими отрубленными пальцами выкладывать буквы.
Loved and half blind, loved and half blind
In the moonlight.

Отредактировано Suge Latore (2016-04-16 15:33:56)