Прошли сутки, а на мне всё ещё это нелепое платьице – карикатурно-полосатое, словно для рекламы лечебницы, мол, посмотрите, здесь и такие девицы встречаются, не сплошь и рядом же психопаты! А я, наверное, неплохо бы вписалась, нарисовали бы немного pin-up, уронившую шприц в попытке свернуть шею этой страшно навязчивой докторши, которая то и дело спрашивала меня о детских проблемах. Папа не приставал, нет? Мама любовников не водила, нет? Эй, может быть, детские проблемы у тебя, малышка, может быть, это тебя в детстве заперли в клетке с попугаем? Потому что, признаться, говорила она на том же интеллектуальном уровне.
А еще, знаете, что я заметила, вернувшись? Готэм ничем не отличается от Аркхэма. По сути, Аркхэм и является обобщенным филиалом Готэма, правда, в лечебнице всё же безопасней – во всяком случае, транквилизаторы выплевывать получалось не всегда и ужасно хотелось спать, просто невыносимо. Благо, доктор Аркхэм (ох, нравится мне это старомодное обращение!) оказался сущим душкой. Почему-то он отменил препараты уже через две недели. И тогда было даже весело, о, я никогда не встречала таких людей! «Мелена» пошатнулась, вот где настоящий источник ценных человеческих экспонатов.  А как было забавно, когда джинджер решил разбить голову этой крикливой сучке, которая то и дело визжала, что она нормальная. Нормальная, да, слышали. Нормально было тогда, когда она наконец заткнулась и пролежала в подвале больше суток, ха, её, кстати, ещё и кто-то нехило так изнасиловал, правда, посмертно. Может, это всё, конечно, слухи, но разве не очаровательно?
Стойко чувствуется, что я вернулась из продолжительного путешествия, меня даже встретили в аэропорту – читай, у подорвавшейся стены второго корпуса. Каков сервис! Сайонис как-то умудрился не бежать вместе с этими плебеями, а усадить меня и еще парочку приемлемых в мрачную машину, доставившую меня прямиком к дверям чьего-то дома. Кажется, это какой-то супер-ох-какой-секретный дом Марони, хотя, уже через час я опрокинула столько вина, что мне было бы хорошо в любом месте, где есть душ, кровать и еще одна бутылка. На следующее утро я – выстиранная, выглаженная и небрежно-похмельная – застала какое-то сумасбродное собрание, на котором Фальконе уже чуть не перерезал кому-то глотку, а его подручная – хорош мужчина, уже с подручной! – даже без причитаний носилась с бинтами и кроваво-коричневатой тряпкой. Откровенно говоря, любые обсуждения наскучили мне уже в первую секунду, когда его величество Босс решил, что это был первый и последний раз, когда кровь будет проливаться среди «своих». И что за нежности.
Я, конечно же, хотела прямиком оказаться в полицейском участке – ну, чтобы не только Джиму, но и всем полицейским напомнить, что их верный офицер отдела убийств до сих пор окольцован. Но, каково разочарование, я едва не забыла, сколько усилий было потрачено на перевод денег в лечебницу – оказалось, благотворительный счет родителей так и не закрыли. И все только для того, чтобы подменить какой-то снимок зубов и пожертвовать никому не нужной старухой! Она бы и так отошла в мир иной через пару недель, мы лишь сделали её уход быстрым, безболезненным и ужа-а-асно зажигательным, если вы понимаете, о чем я.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Don't act all calm and businesslike. Rough me up a little, if you want
♫ The Crazy Z's feat Stephanie Maybe - My Favorite Show
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
К ночи я уже здесь. Что хорошо в Аркхэме – так это десяток приобретенных и неимоверно полезных навыков. Например, теперь я с легкостью взламываю замки и даже обзавелась собственной отмычкой, торжественно подаренной мне девчушкой из Ист-Сайда, которая разгромила продуктовый магазин. Беспечная юность. В тёмном доме так чисто, что меня одновременно выворачивает от тошноты и восхищения. Даже сейчас, живущий один, Джим не уступает этой одержимой педантичности – между прочим, любовь моя, это первый признак личностных расстройств, как говорила та вытраханная в детстве (я уверена, что только поэтому она может быть так одержима детскими травмами) докторша. В первую очередь меня почему-то бесстыдно тянет перекопать весь его шкаф, как будто бы я найду там что-то кроме до последней пуговички застегнутых однообразных рубашек. В инстинктивном порыве я схватываю вешалку и тяну воротник на себя – совсем так, как я всегда делала, когда его правильность Гордон возвращался с работы. Только рубашка отдает порошковой отдушкой вместо сладкого запаха вечерней усталости. Я нелепо пытаюсь накинуть её поверх полосатого платья и кручусь перед зеркалом, но, черт возьми, даже зеркало в этой псевдо-армейской квартирке всего до пояса – Джим, ну не стоит так не любить себя, тебе есть, чем полюбоваться.
В этой квартире так скучно, и я в очередной раз вспоминаю, что никто даже не задумывался о совместном проживании в его доме – я бы, наверное, сошла с ума (какова ирония) от этих маленьких окон и низких потолков. Неужто он сохраняет спокойствие даже сейчас, когда по Готэму еще несколько часов – и прокатится новое кровавое цунами? Или, может, он и вовсе не приходил домой? О, Джим-Джим, разве можно быть таким повесой? Или ты так расстроен, что даже твоя квартира, где мы так никогда и не спали, может напомнить тебе о твоей покойной невесте? Хорошие мальчики должны быть дома к десяти, а не к полуночи, ай-ай-ай, Джим, что бы на это сказал твой папочка?
- Ам, honey, - я улыбаюсь так широко, что, кажется, если бы лунный свет всё же появился в этом округе, блеск заиграл на зубах, но мой милый полицейский так быстро включил свет, - Я здесь уже больше часа, ты обычно возвращаешься значительно раньше, надо было предупреждать!
Я знаю, что сейчас, наверное, он будет строить из себя мистера офицера – при нем должны быть наручники, а в полицейском участке только и ждут, что нового геройства местного спасителя. Джим, почему ты спасал Готэм, когда нужно было спасать меня?
- Не стой, как чужой, Джим, и налей мне воды! Ведь ты, наверное, не припас немного джина для такой долгожданной встречи. Знаешь, я ужасно утомилась, пока пыталась найти в твоей квартирке хоть что-то компрометирующее. Скажи, в твоей жизни было хоть что-то интересное, помимо меня? – я поднимаюсь на диван коленями, упираясь ладонями в твердую спинку с бежевой обивкой. И смотрю, смотрю на Гордона, которого не видела уже два месяца, которого каждый из моих душевнобольных друзей обещал прикончить лично. Но мы же договорились с ними – не убивать себе подобных.

Джим-Джим-Джим. Мой милый, бедный Джим, от которого раньше никогда так не несло бурбоном на несколько метров и, пожалуй, часов вперед. Лицезреть постепенно падение со стороны – удовольствие для особо искушенных. Я, конечно же, знаю, в чём дело, Джим, все знают. Кроме тебя, наверное. Ведь что бы ответила твоя чистейшая накрахмаленная совесть, если бы узнала, что я буду каждый день приходить к тебе во снах?  Что я каждый день прихожу к тебе перед сном, во время и после – что я никогда не выберусь из твоей головы, Джим, как бы ты ни пытался.
Я всегда надеялась, что после всех этих многочисленных случаев: с Гилзином, с тем случайным ограблением в моем доме, да и просто с фактом проживания в Готэме, Джим наконец-то смирится, и вместо устройства для снятия катышек в прикроватной тумбочке свою жизнь обретет пушка. Но, как я ни пыталась перекопать здесь всё, мой отчаянный герой так и хочет показаться хорошим. Неужто он действительно поверил в факт моей смерти? Неужто он не предполагал, что где-нибудь  - дома, в ближайшем переулке или даже в полицейской раздевалке – его ждёт приятный сюрприз? Джим, ты помнишь, как часто я готовила тебе сюрпризы, когда мы жили вместе?
Я улыбаюсь так широко, что губы норовят треснуть от напряжения, но иначе совершенно не получается. Он так чертовски мил, когда растерян, и особенно – когда в растерянности пытается казаться хозяином положения.
- Всё что угодно для тебя, Джим, - я покорно поднимаю руки над головой, помахивая пальцами – мол, смотри, всё на твоих глазах, никакого обмана, - Ты что, думаешь, что я пришла сюда убить тебя? – усмехаюсь, усмехаюсь, снова усмехаюсь – едва ли не смеюсь в полный голос, - Что ты, ты же помнишь – для такого мне придется и самой застрелиться, но, знаешь, я ещё не устала.
С по приказу расслабленно поднятыми руками я обхожу диван стороной – так, чтобы нас не разграничивала физическая преграда. Мне слишком сильно хочется вывести его на волнение, слишком сильно хочется проверить – на что он готов, чтобы окончательно угробить свою жизнь? Кажется, словно он всё ещё пытается меня защитить, только в этот раз уже от самой себя. Спрятать в Аркхэме, чтобы меня не застрелили шальной пулей во время бездумного ограбления, или и вовсе вывезти из этого города – только бы успокоить свою вечно изнывающую совесть. Это так, Джим? Так? Разве ты можешь позволить себя выйти из этого пресловутого амплуа рыцаря? Разве ты когда-нибудь был кем-то другим, а, Джим? Мне так чужд его контроль – просто потому, что теперь я знаю, каково наконец избавиться от вечно досаждающего «надо», «нужно» и «необходимо». О, Джим, отдаваясь контролю, ты теряешь самое главное – возможность быть свободным, моя любовь.
Но мистер Гордон как всегда невыносимо сух и холоден, как примерзший камень. Он выглядит уверенно, его челюсть как всегда напряжена, подчеркивая армейскую выдержку даже тогда, когда он так бесстыдно пьян – вылощенный, вычурный, расчерченный каждой линией, будто неумело составленный фоторобот.
- Перестань, Джим, ты хорошо провел вечер, мы не «у вас в полиции», - лицо выстраивается ледяной гримасой а ля Гордон, и я нелепо качаю головой, подражая голосу моего детектива – «бубубу, я такой серьезный», - Зачем превращать его в такую скучную беседу? Мы ведь так давно не виделись. Неужели у тебя был другой повод довести себя до такого состояния, кроме моих несостоявшихся похорон? – я с математической точностью определяю дистанцию между нами, чтобы дать себе чуть больше времени, прежде чем он попытается… что? Заковать меня в наручники? Джим, ты точно знаешь, как всё-таки мне это всё страшно нравится.
К слову, мне в общем-то было всё равно, узнают ли о моем побеге власти и как скоро объявят в розыск – ощущение свободы полноценно складывается именно из страха потерять что-либо, а значит – из абсолютного отсутствия любых необходимых формальностей. Фиш требовалось скрыться, о, все эти тугодумные Марони, Фальконе и прочие – пф, безумная скукотища, закрученная на уровне бульварных детективов. Меня волновала совершенно другая интрига. Стоящая прямо передо мной.
Я знала, что Джим узнает первым. Он же, знаете ли, лейтенант. Нет, не так – я хотела, чтобы Джим узнал первым. Мне было плевать, узнает ли кто-то ещё – но мне до ужаса, до нестерпимого и невыносимого визга хотелось увидеть его именно сейчас, когда он ещё только пытается смириться с фактом моей смерти. Мне хочется видеть тебя разрушенным, Джим, видишь ли, после всего, что произошло, я вырвалась к своему восхитительному дну мгновенно – ты же ползешь, как чертова черепаха, Джим, торопись, осталось совсем немного времени.
- У меня есть идея! – я демонстративно подпрыгиваю на месте, приземляясь на босые ноги – обувь ведь априори излишество для дома. Я же дома. Возвращаюсь в исходную позицию, обходя диван с той же стороны и вновь упираясь руками в мою диванную крепость.
- Давай так. Я буду задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать на них! – воодушевленно, громко, дикой улыбкой, - Ничего сложного, согласись? – даже ребенок поймет, Джим, только не делай глупостей.
Слишком очевидно, что я не могу оставить мою любовь без новой игры – я не хочу дать ему заскучать, надо срочно избавиться от этого натянутого напряжения между нами, так ничего не получится. Движения по квартире сродни хищному обходу собственной территории, и я снова огибаю преграду вокруг, останавливаясь в этот раз с другой стороны, неуемно, воодушевленно, как первоклассница, тереблю в руках юбку – ох, как это будет интересно! Я готовилась к тому, что он заявится с табельным оружием, а тут всё намного проще, ведь, как оказалось, можно было всего лишь прихватить с собой ту сияющую штуку со стены Фальконе – только представьте, как бы я смотрелась с мушкетом! И он бы точно согласился, ради м-м-милейшего детектива. Я слишком верила в тебя, Джим, и ты лишил нас такой аристократичной сцены, ты, конечно же, Север, я – Юг.
- Главное – отвечай честно, я сразу увижу, если ты лукавишь, ты же понимаешь, - смело и уверенно шагаю вперед, сокращая расстояния до предельно недопустимого, недопустимого по правилам полиции, наверное? – Начнем с самого простого. Расскажи мне, как ты провел этот вечер, а то я просто томлюсь от догадок!
- А-а-а, - в такт трем отрывистым «а» в отрицании веду пальцем ровно перед носом Гордона, который подается вперед и еще секунда – ударит меня затылком если не о пол, то точно о стену, - Я настоятельно рекомендую тебе не совершать лишних движений и играть по правилам, sweetie, ты же не хочешь оказаться без пяти минут вдовцом во второй раз, верно?
Смакуя, медленно, неторопливо, со всем старанием эротических фильмов 70-х я широко открываю рот и чуть вытягиваю кончик языка, на котором красуется нелюбимая каждому специалисту по допросам капсула. Ну, с ядом, конечно же, а вы что, думаете, я зря теряла время в Аркхэме?

А, Б, Р – каждая буква отзывается в голове тихим, родным голосом. Каким невыносимым, черт побери. Тем, который извечно звучал для меня пресловутым дождевым шумом – под который так легко засыпать каждую ночь, когда пальцы сонными движениями скользят по усталому телу, и Джим шепчет что-то снова и снова, ему так бесстыдно нравилось проговаривать моё имя, а мне так бесстыдно нравилось засыпать под его шепот. Я обмякаю под единственным прикосновением его, который не прикасался ко мне добровольно уже полгода, чьи пальцы я привыкла чувствовать каждую ночь, каждое утро – теперь могу только помнить, зато каждую секунду, как вызубренное в детстве стихотворение про маленького Джека Хорнера. Джим, наверное, имеет все шансы стать заклинателем моего безумия, если бы это действительно было безумием. Если бы кто-то, кроме других, считал это безумием.
- Джим, - я инстинктивно отзываюсь на своё имя, я всё ещё здесь, я тяну его тихо, приглушенно – музыкой по сравнению с теперь уже привычными крикливыми интонациями, я, наверное, хочу сказать что-то еще, но, конечно же, осекаюсь – разве ты хочешь слышать правду?
Пределы контроля явно преувеличены, понимаете? Необходимость держать себя в руках – нещадно переоценена, будто поспорите? Условности и ограничения – удел серого существования, беспробудная бездумность – вершина обнаженного гедонизма. Разве полная отдача собственным желаниям имеет границы возможного? Отдаваться свободному, отдаваться абсолютно животному – разве не в этом истинная цель человеческого естества? Разве не преодоление своих навязанных цивилизацией рациональностей-читай-ограничений заняло место первородного стремления ещё в античности? Плотские утёхи определяют человеческое существование, но кто-то зачем-то сказал, что они ограничиваются лишь удовлетворением своих сексуальных потребностей. Как по мне, убийство носит естественный характер. Дикий – да, противоестественный – нет. Вскормленные христианской моралью, мои родители смотрели Animal Planet и наблюдали, как львица раздирает в клочья свою соперницу, а самки тамаринов не жадны до убийства своего слабого потомства. Но они же животные, Барбара, ты наша дочь, Барбара, убери нож, ради Христа. Когда-то кто-то решил, что способность к самосознанию накладывает обязательство не убивать. Предаваться оргиям, всяческим зависимостям, обжорству, жадности, жестокости и равнодушию – это неотделимые составляющие становления человеческого вида. Но убийство – нет, убийство это табу. Лицемерие, не находите?
Мораль, мой милый Джим, такова, что нет никаких моралей, неужели ты до сих пор этого не понял? Ты видишь это, ты знаешь это, но как глупый маленький мальчик, боящийся ослушаться своего недалеко папу, ты служишь каждой букве закона. А ведь грань – она вот, сделай шаг – и мы наконец будем вместе. Маленький, совсем незаметный, но такой важный шаг. Но ты так боишься, Джим, ты боишься не меня – ты просто боишься признать, что мы слишком похожи.
Я смотрю ему в глаза и продолжаю улыбаться. Я видела в Готэме настоящих безумцев – которые не понимают, что делают, движимые хаотичными деструктивными желаниями или подавленные прописанными в учебнике психическими заболеваниями. Они бормочут себе что-то под нос, они претворяются животными, они смеются так громко, что стены Аркхэма находятся в постоянной зловещей вибрации: от криков, стонов и, конечно же, перманентного смеха. Наверное, это всё джинджер, смеющийся за каждого больного разом.
- Барбара, почему ты сделала это?
- Что, мистер психиатр?
- Убила их.
- Потому что я просто хотела этого.
Желание убить, видите ли, психопатия. А за ней – истерия, нарциссическое растройство личности и миллион психических заболеваний в ранней стадии, которые мне приписали серые и неимоверно скучные люди в очках. Просто потому, что я всего лишь делала то, что хотела, понимаете? Мне кажется, видя убийц, люди просто завидуют их свободе – вот и прячут за решетку под предлогом болезней или невозможности жить в цивилизованном социуме.
Но, милый мой Джим, знаешь, что самое страшное и что – самая правда? Тебе намного проще списывать всё на болезнь, чем на личный выбор.

He put in his thumb,
And pulled out a plum,
And said 'What a good boy am I!'

Прошло, наверное, не больше пяти секунд, когда я, как глупая девочка, пялилась в твои чертовы глаза – ты вытягиваешь из меня жалость? Ты вытягиваешь из меня раскаяние, да?  Зачем ты провоцируешь меня, Джим? Почему ты просто не можешь смириться? Глупый Джим, тебе ещё столько нужно понять.
- Я не понимаю тебя, Джим Гордон! – я отстраняюсь назад и развожу руками в стороны, выражая театральное недоумение, - Мне кажется, я вполне чётко объяснила правила игры, разве нет? Я прощу нарушение в первый раз, так уж и быть.  К тому же, мне очень хочется поиграть. Считай это поблажкой за все твои былые заслуги.
Я делаю несколько шагов назад, разочарованно качая головой. Скучный, мой скучный Джим, который так и не хочет принимать никаких правил, кроме тех, что вбили ему бестолковые армейские командиры, капитаны полиции и, наверное, он сам со своим «Я – сама справедливость». Пара метров – и я упираюсь спиной в кухонную столешницу. Пальцы, за эти полтора наизусть вызубрившие квартиру, нащупывают ящик со столовыми приборами, и я стремительно вытягиваю необходимый предмет. Я улыбаюсь, Джим, я улыбаюсь только тебе – неужели даже этого недостаточно? Я чуть наклоняю голову, как делают изучающие реакцию человека псы, и выпрямляюсь, с грохотом бедрами захлопывая ящик.
- Я поняла свою осечку, Джим, - в правой руке блестит идеально, как всегда у Джима, заточенный кухонный нож, и я держу его крепко, направляя в сторону того, кто если и боится – то только меня, - Пожалуй, я не до конца дала тебе понять всю серьёзность этой игры. Понимаешь, если ты не будешь отвечать на мои вопросы, игра перестанет быть такой веселой.
Я смыкаю левую руку на лезвии, правой – тяну рукоять в обратную сторону. Разрез выстреливает кровью медленно и мне, честно говоря, казалось, что будет значительно больнее.  С каждой каплей крови мне хочется улыбаться всё больше – разве есть что-то ярче, разве есть что-то жизненнее? Я чувствую, как жидкость течет по запястью, как капли приземляются на босые ноги, но я лишаю себя удовольствия наблюдать за зрелищем, ведь перед глазами есть что-то более интересное, моя любовь.
- Не стыдно, Джим? Ты снова меня подвел, я снова вынуждена страдать из-за тебя, - цокаю языком, обиженно сжимаю губы и качаю головой; каждая гримаса – карикатурна до невыносимости, каждое слово – чеканится звонким скрипом, каждая буква – падает новой каплей крови, - Не подведи меня со следующим вопросом. Расскажи мне, Джим, тебе было больно, когда я умерла?

Сердце моё, разве тебе не тошно? Разве тебе не надоело выдумывать нелепые оправдания, выстраивать эмоциональную защиту по учебнику психологии для первокурсников в захолустном колледже? Милый мой, любимый мой, единственный мой Джим, твой нелепый панцирь уже хрустит под каждым моим словом, будто под прессом, с каждой секундой новая трещина трагическим изломом рассекает твою деланную оболочку  - и не остается ничего, останешься – только ты.
- Видишь, как просто играть по правилам, - смех в полный голос разбивает твоё сердце, да, Джим? Поэтому я буду смеяться ещё громче.
- Ты боишься, Джим? – пальцы жмутся в деревянную рукоять, и мне откровенно жаль, что она лакирована с таким совершенством, и нет шанса вогнать себе занозу под ноготь, чтобы наконец разразиться истошным воем. Или хотя бы заскулить. Но я не хочу менять самую нелюбимую маску цирковой улыбки, в которой моя любовь видит чужое эхо, я же нахожу себя. Отвечай, Джим, правила просты, отвечай.
Do you call yourself a fucking hurricane like me?
Pointing fingers cause you'll never take the blame like me?
Кровь лоснится по рукам, бежит по предплечьям, собираясь вязкой алой жижей в локтевом изгибе, пропитывая насквозь белоснежную, бесстыдно накрахмаленную рубашку, и я завороженно наблюдаю за каждым проявляющимся пятном, словно за кляксами Роршаха. Джим, где ты видишь кролика – я вижу выпотрошенное животное. Мне влажно, мне неприятно, мне липко, недовольно стягиваю рубашку, не выпуская нож из рук, и безмолвно бросаю её Джиму в ноги, как проклятую. Пальцы левой руки широко растопырены, и я намеренно напрягаю едва ли не поврежденные сухожилия, чтобы тетивой натянуться в экстатическом болезненном приступе. Вид собственной крови вводит в состояние транса, гипнотически воздействуя на каждую клетку мозга, и я замираю с оторопелым выражением лица. Остекленевшие глаза округлены, сердце едва бьется, рот чуть приоткрыт, а взгляд выражает одно  - полное отсутствие. Если бы душа могла задохнуться, она задохнулась именно сейчас. На миг, на невыносимо нескончаемый миг, в котором я потеряна, как ребенок на городской площади во время ярмарки. Доктор-доктор, это называется отчаянием? В налетевшей тьме кто-то вскрикивает, кто-то зовет, и тысячи голосов плещутся во внутренней пустоте – я здесь, Джим, зачем ты говоришь со мной так, зачем ты делаешь это со мной. Неистовый вопль разрывает изнутри, и я стою остолбенело, мёртво. К чему ты взываешь, милый Джим, что ты хочешь найти во мне? Он говорит так тихо, говорит так медленно, и я подбитым животным жмусь в заросшие паутиной углы своей памяти, где мы ели пекановый пирог, а я смеялась, что теперь Джиму необходимо перейти в патруль, чтобы сгонять фэйрмонтские сладости. Где я Джим, нашла тебя, но ещё не нашла себя.
Я умирала, Джим, я умирала - специально для тебя.
И, наверное, мой наивный Джим сочтет, что так, в таком бесцельном взгляде я настоящая – растерянная и давшая слабину. Но меня тошнит – глупость побитых лечебницей нервов. Физически тошнит от каждого слова; так, что хочется вывернуться наизнанку и умереть ровно на этом полу под каждым словом. Джим, ты правда думаешь, что я веду себя так только потому, что боюсь вернуться в Аркхэм? Ты правда думаешь, что успокоишь меня тем, что наплюешь на свои полицейские клятвы и не отведешь меня в наручниках в участок? Джим, ты правда думаешь, что это вообще может меня волновать, если в первый день своего освобождения я пришла к тебе? Только к тебе, мой любимый офицер.
Джим, ты правда считаешь, что всё так просто?
Нож мерцает ласковым металлом, и я снова не сдаюсь. Вывожу острием сквозь багровые разводы на предплечье крепкую букву «А», за ней – страшнейшую «Р» и выглядываю исподлобья в сторону мистера полицейского, подмигивая каждому дернувшемуся мускулу на его лице, улыбаюсь всеми чертами лица. Капли податливо тянутся за лезвием, рука норовит проткнуть кожу, но слишком рано резать, Джим, ты почти научился играть.
- Что я хочу? – голос фальшиво оживлен; квартира, дом, целый город сотрясается от истошного смеха, что, наверное, тянет заткнуть уши – с таким звонким скрипом, с такой намеренной протяжностью, Джим, я смеюсь над твоими словами, ты даже не представляешь, как в действительно это смешно, - Чего же я хочу… - тяну заискивающе, словно двадцатилетняя девица, выбирающая себе подарок от состоятельного любовника – знает ведь, что попросит самую бесстыдную роскошь, так зачем спрашивает?
Я, Джим, хочу, чтобы ты был самим собой. Как это сделала я. Но ты ведь никогда это не сделаешь, мой суженый?
Делаю шаг навстречу, развинченной походкой балансируя на одной ноге, растягивая каждое движение на сотню напряженных мгновений, нож всё еще в руке, а капсула – во рту, и кто теперь спасет тебя, Джим, кто спасет меня? Я улыбаюсь ему открыто, без осечек, посмотри на меня, Джим, я ничего не боюсь. Смотри.
- Что я хочу… - упорно смотрю в пол - смотри, я совсем как девочка, выбирающая самую сладкую конфету, - Хорошо, Джим, я честный игрок. Ты выполняешь мои просьбы, значит и я выполню твою, - нож со звоном падает на пол, и пальцами ног я отбрасываю его назад, тот скользит по паркетной доске и закатывается под кухонный шкаф. Я намеренно лишаю себя только обретенной игрушки – может быть, инстинкт самосохранения ещё подает признаки жизни, или нож отзывается рваными воспоминаниями, или, быть может, с ножом – это слишком банально, да, Джим? Мы столько раз смотрели в кино второсортные хорроры, чтобы повторять измученные клише. Левая рука самозабвенно тянется к лицу, и кровавая лента стягивает рот небрежными мазками, капли совсем не художественно остаются на вычерченных едва расслабленной улыбкой зубах. И сумасшедшие, знаешь ли, не думают о бинтах. И пальцы снова позируют кистью, тянутся от одного уголка губ к другому, снова и снова, пока изгибы зловещей уже ухмылки не превращаются в кровавое месиво. И я смотрю прямо в твои глаза, Джим, ты, мой драгоценный Джим, должен выполнять все свои обещания с особенной тщательностью – знай, что яда всегда хватит на двоих.
- Поцелуй меня, Джим.

Я дышу так громко, я дышу так часто, я бы, наверное, умерла сейчас, Джим, с особым удовольствием. Отпустишь? Форма человеческого существа теряет любые приметные черты и узнаваемые координаты. Я бы разгрызла эту чертову капсулу, перекатывающуюся на языке так призывно, но давай ещё совсем немного? Какой образ наконец примет моя избитая, изнасилованная форма? В крови ты так красив.
Джим, я же говорила тебе, ты невыносимо жесток, ты ещё более кровожаден, чем я. Тебя никто не видит, тебя никто не осудит – и ты готов слепо сжигать за собой поселенья и истязать детей, ты, бедняга, думаешь, что ты справедлив. Тебе никогда не рассказывали, что страшнейшее зло – ударять по тем, кто любит? Поэтому я так и не чувствовала даже раскаянного покалывания совести за три плюс восемь ножевых в дряхлые родительские тела. Гордилась пресловутой свободой действия я и тогда, когда едва ли роскошная фигура доктора Лесли Томпкинс вбивалась позвоночником в острые углы комода, уж очень напоминающего её очертания  - зачем, Джим, ты тогда помешал мне сделать твою жизнь чище? Рука скользит по непривычно пробивающейся щетине кровавыми разводами, капли забиваются в кожу, сочатся между пальцами – и мне страшно больно, как наждачная небритость врезается под края раны, поэтому я смеюсь громче обычного, я смеюсь так, что полосатая темнота в комнате сотрясается в ужасе. Громадная, живая боль вытягивается и загибается в межреберье, и рука стремится захватить всё, ногти впиваются в шею сильнее и сильнее – никогда так отчетливо меня не подстегивало желание разорвать человека в клочья. И поцелуи отдаются едкими ожогами, я замолкаю с каждым новым, я так люблю твою жестокость, Джим.
Сердце – не моё, конечно же, - бьется с дотошной отчетливостью. Из всех слов в моем словаре, из всех мыслей в моей голове и из всех звуков в этой вселенной я никогда не смогу сложить внятное описание этого благодатного мрака внутри. Любые попытки обернутся отчаянными хрипами и мычанием немого, зовущего на помощь, любое молчание – взглядом безнадежного смертника. Каждый раз, когда близость кажется реальной, мир вокруг внезапно превращается в ту самую осень, когда, потеряв, я осознала, как страшно и невыносимо могу любить только тебя. Каждое утро я мою голову и довожу лицо до предельной красоты – вдруг именно сегодня твое имя будет среди посетителей? Я не верю в «another kind of love - it's easy to forget», доверяю разве только отсутствию места, где тебя нет в моей голове. Попытки вернуть ты+я превратились в скитания одержимого, когда я наизусть заучиваю твои слова и планирую действия на несколько месяцев вперед, а чужая постель оказывается позорным убежищем моей глупости. Нет ничего страшнее, чем отчаянно стремиться властвовать над безусловным хозяином каждой секунды твоей жизни. И я в крови, и ты в крови – мы уже можем претендовать на самых кровавых валентинов?
Я жмусь к Джеймсу Гордону так сильно, словно хочу в действительности задохнуться – только это не требует особенных усилий, потому что в горле комком солоноватая пробка из розоватой слюны и десятка невысказанностей. Руки вьются вокруг шеи, я совсем без сил, я тяну своего детектива вниз, я руками висну на плечах и почти падаю на холодный пол, с задранной юбкой, с улыбкой совсем такой, Джим, которую ты всегда любил.
- Я просто так хотела, чтобы всё получилось, - исповедальный голос смывается визгом тормозов на улице, и я уверена, что от звучания самого страшного в этом городе кто-то  обязательно должен попасть под колеса. И я не знаю, зачем произношу  - каждое гремучее прикосновение пробуждает во мне небывалую жажду насилия над твоим почти святым духом, но на выходе получается только истерзанная девица, то задыхающаяся смехом, то захлебывающаяся слезами, то в агоническом рефлексе обнимающая однажды потерянное. Я врезаюсь в тело Джима, хватаюсь за него, обнимаю так крепко и липну едва не захлебывающими в потоке бреда губами к его подбородку, целую, снова целую, целую, как в последний раз.
И если на секунду сдвинуть эти цепляния, эти немые взгляды утопающего, то за краешком материи выстроится безобразный и уродливый паззл реальности. Где я действительно в робе преступницы, где я совсем отчаялась и где, даже если ради моего полицейского я изменю каждому велению собственной природы, я всё равно останусь в Аркхэме. И скучные доктора будут снова приписывать диагнозы, а потом, быть может, переведут меня в Блэкгейт, где короткостриженная лесбиянка пырнет меня заточкой в первую неделю за вежливый отказ. Назад – не получится, Джим, и заканчивать – нечего.
- Ты знаешь всю правду, Джим, - я хриплю, я смотрю на него поверженным взглядом, говорю кровавым дрожащим ртом, как совсем чужим, как безвозвратно забытым, -  И она в том, что ты ужасно слабый.
И я снова сбиваюсь, я снова захлебываюсь словами, потому что ни одна буква не достойна нашей с тобой любви, Джим – ни одна запятая, и, тем более, ни одна точка. Я хочу сказать, что выбрала тебя, а ты хочешь выбирать закон. Я хочу сказать, что ты слаб, потому что даже не пытаешься понять меня, и что наше с тобой будущее строится лишь на дихотомии принятия/непринятия: тобой – меня. Я хочу сказать, что ты слаб, потому что пытаешься спасти рыбу от утопления, а саламандру - от пожара. Грудь сотрясается от беззвучного смеха, нервозного, страшного, а глаза жмурятся от слишком простого проигрыша.
- Отвечай, Джим, отвечай по правилам. Ты готов меня потерять по-настоящему?
Мир, любовь моя, скроен из закрытых комнат, и всё, чего я хочу, -  это оказаться под замком с тобой.

Сознание мечется забитым диким животным от безумия бессмысленных игр до отчаяния влюбленной школьницы. Я бьюсь из пятилетнего возраста в отчаяние кризиса среднего возраста, я ударяюсь в границы собственных мыслей, как бьется пойманное в банку насекомое. Ты доволен, Джим, ты этого хотел?
Однажды – совсем давно, когда наши отношения были так же молоды, как мой срок в Аркхэме, – я ушла от Джима. Безобразно опустошила полторы бутылки небиолло, закатила невыносимый скандал и, проклиная на самом деле себя, зачем-то упрекала Джима. Очарованная, ограниченная собственной пьяной истерикой, я зачем-то отправилась к Монтойе, снедаемая пустыми слезами и нелепыми объяснениями. Мне, знаешь ли, всегда казалось, что ты не до конца идеален. Понимаешь, ты всегда был настолько идеален, что я то и дело находила у тебя новые недостатки: постригся как-то неудачно, носки после стирки не складываешь вместе, в город другой не готов со мной сорваться в любой день, и мнешься всё в этой форме, выискивая пути к извечному героизму. А потом знаешь, как это бывает, зазноба моя? Понимаешь, что по-другому, с другим, где-то в другом месте – просто невозможно, потому что паззл сложился и склеился.
Trouble is my middle name
But in the end I’m not too bad
Я не удерживаюсь и нелепо хихикаю совсем невинным девичьим смехом, путаясь в какой-то ткани, то в руках, то в навязчивых легкомысленных смешках, словно нет никакой крови, нет никаких убийств и Аркхэма, словно  принцессье платье нашло свой день, и мы торопливо раздеваемся на долгожданном побережье. Джим, это было бы так хорошо, Джим, почему мы здесь? Я по уши, Джим, погрязла в уродливых психопатах, многочисленных лезвиях, террористических планах и это, наверное, не остановить. Представь, что убийство доставляет удовольствия больше, чем ненасытное вколачивание тела любимой женщины в постель? Твоей голове, мой безупречный детектив, просто так не хватает разрядки.
Звонок гремит оглушительно, я ударяю оглушительно. Мне так скучно, Джим, мне скучно каждую секунду, я так хочу большего – я знаю, ты можешь. Мы двигаемся в верном направлении, мой самый драгоценный, и впиваюсь всё ещё инфернально-окровавленными губами в ключицы, размашистой дорожкой прочерчивая путь по шее, чтобы упереться в щетину.
- Тебе идет небритость, Джим, - выпаливаю жарким шёпотом куда-то между мочкой уха и шеей, впиваясь пальцами в напряженную, вопиюще усталую спину. Мне кажется, я не смогу услышать больше ни единого слова, я одичавшим моряком каждый раз представляла одни единственные поцелуи, одно единственное тело, Джим, и как тебе не стыдно доводить женщин до такого, мой милый хартбрэйкер? Какую прелесть приобретает самый страшный из городов, когда тебя-выпускницу целует самый дурацкий, но самый желанный парень старшей школы! Какие выясняются вещи!
Ты, Джим, сейчас так бесстыдно чист, что, наверное, самый изощренный садист бы постыдно спасовал перед твоим взглядом. Знаешь, чего я хочу? Я бы хотела резать твои руки и жадно слизывать кровь, чтобы в глазах у тебя мутнело, а челюсть сводило от боли вперемешку с отвращением. Я бы хотела довести тебя, Джим Гордон, до такой дьяволической степени отчаяния, когда ты готов ударить любимую женщину – наотмашь или даже прикладом в висок. Но ты, моя любовь, погасишь меня своей преданностью, и я уже дважды в забытьи чуть не проглотила капсулу в удушливо-сбивчивом ритме дыхания от каждого твоего движения навстречу. Я, знаешь ли, всегда знала, что ты не сдержишься, Джим, но я ставила на твою стойкость и никогда – на свою.
Слыша его голос, я снова и снова разъединяюсь с миром. Дурацким миром, Джим, жестоким и невыносимым миром, который ты защищаешь так же безрассудно, как зачем-то любишь меня вне всяких условностей. Любишь же, да? Руку перетягивает смятая рубашка, я зачем-то пытаюсь сжать ладонь и смотрю на неё ошалелым взглядом через плечо офицера, припираясь телом к каждому ощутимому стуку в прилегающей к моей грудной клетке. Ты говоришь и говоришь, шибко раскидывая толпу, бежишь вперед паровоза. Я, знаешь ли, не очень хочу знать, что будет с тобой и что будет со мной. Тебе звонит твой недалекий напарник, а мне завтра взрывать телестудию, разве может быть пара чуть более идеальная, чем мы с тобой?
- Глупый Джим, - я хохочу прямо в шею, я хохочу так громко, что ему снова хочется отстраниться, но мне беззастенчиво смешно, мой рыцарь печального образа, и я заливаюсь смехом снова и снова, потому что… Черт возьми, Джим Гордон, что может быть абсурднее, чем посоветовать мне уехать из города? Растянутые в развязной улыбке губы вереницей бесцеремонных поцелуев в лицо складываются в созвездие, и я прижимаюсь губами к чужим, зубами хватая кожу, издеваясь улыбкой так храбро, что мне бы проиграл самый отвязный циркач. Ладони ноют, почему-то – обе, и скользят, сжимая предплечья, к запястьям, сжимают их сильно, поднимают руки наверх и навязчиво подталкивают. Я, Джим, смотрела слишком много дешевых фильмов, а жизнь, увы, склонна подражать искусству, и хохот мешается с блудливой беспорядочностью вдохов и выдохов. И усталая грудь вздымается снова и снова, я задыхаюсь собственным смехом, я срываюсь на кашель, но упорно придавливаю мужское тело, прямо на лопатки, Джим, теперь всё по-настоящему, ты повержен – располагаюсь распутно сверху, коленями упираясь в отчего-то страшно ледяной пол. Я перекидываюсь в другую плоскость так быстро, Джим, понимаешь, перекидываюсь из одного настроения в другое – ты же знал, да? Амальгама безумия мерцающих глаз отражает только вечно скованную мимику Гордона, я, наверное, так и не отводила от него взгляд на протяжении всего вечера – разве есть, на что ещё смотреть? Разгоряченные бедра прижимают корпус моего детектива к земле, я так довольна, я так хочу придушить тебя прямо сейчас, моя любовь, но, увы, дальше будет слишком скучно, как ни банально – без тебя. Руки тянутся к пряжке ремня, как трогательно, Джим, всё тот же ремень, ты так стабилен, а я так привычно-умела, что расстегиваю его в считанные секунды, перекидывая кожаную ленту через разалевшееся тело бинта.
- Как думаешь, Джим, тебя бы посадили за сокрытие преступницы? – наклоняюсь и шепчу сквозь зловещую улыбку, - Или, может, просто отобрали значок? – ремень черным хлыстом обвивает мужские запястья над головой, и я смеюсь, Джим, ты такой смешной, - Как думаешь, Джим, ты действительно можешь спасти этот город, если не можешь справиться с собой? – и я прижимаюсь прочнее, я стягиваю полицейские руки туже, я впиваюсь зубами в хрящ ушной раковины, это так правильно, Джим, разве может быть иначе?
Мы двигаемся в верном направлении, Джим, мой путь – всегда будет и твоим, и не говори мне больше, что я ошибаюсь.